Это было жаркое утро двадцать третьего июня, в Бруклин медленно, но верно возвращалась жизнь: из окна снова можно было услышать девичий смех или крики беспризорной шпаны, устроившей бои в соседнем переулке. Стив почему-то очень остро подмечал подобные изменения в привычном течении жизни — он слишком привык за два года к полупустым улицам и общему напряжению в городе. Пусть война против нацистов и велась на другом континенте, слишком много американцев положили свои головы за победу не в своей войне. Стив вздохнул и поправил загнувшийся уголок листа. Он не так давно вернулся к рисованию, наверное, с два месяца назад, как только Баки был комиссован по состоянию здоровья. Это было тяжелое время для них обоих: Джеймс постоянно бесился из-за собственной немощности и жалости в глазах Стива, а сам Роджерс ничего не мог поделать со своей беспомощностью и иррациональным чувством вины. Теперь же, когда между ними установилось хрупкое затишье, на рисунках Стива появлялось все больше Баки — вот его лицо, когда он спит; вот его лицо, когда он вспоминает; вот его лицо, когда он узнал об окончательной и абсолютной капитуляции Германии. Стив никогда не рисует его ниже плеч, он просто не может заставить себя принять, что вместо здоровой и сильной руки, которая одним похлопыванием могла вышибить из него весь дух, остался уродливый обрубок. «Мне еще повезло, что это была всего лишь граната», — говорил тогда Баки, и Стив всегда недоумевал, неужели было что-то хуже, раз Баки считает, что ему «еще повезло»?
По радио как раз объявили, что завтра Советы планируют провести Парад Победы, и американские дипломаты приедут на него посмотреть. Стив нахмурился. Неужели какие-то дипломаты имеют право там находиться? Почему не те, кто на самом деле заслужил это? Почему не... Баки? Баки, который уже встал и, судя по звукам, отправился в ванную. Стив все время пытался предложить свою помощь в различных бытовых делах, но втайне радовался, что Джеймс — правша, и увечье не доставляет ему столько проблем, сколько могло бы. Потому что тогда Баки был бы еще мрачнее и невыносимее, а Стив и так уже еле справлялся.
Роджерс отложил планшет на подоконник и отправился на кухню готовить завтрак. Когда до войны они жили вместе, за еду всегда отвечал Баки, потому что Стив иной раз мог уронить чайник, так и не донеся его до плиты. Сейчас же все изменилось: за время, когда Баки был на фронте, Стив научился вполне сносно готовить и довольно ловко справляться с различными столовыми приборами.
Вода в ванной перестала шуметь, но Баки не спешил выходить. Не то чтобы Стив специально подслушивал, но ему нравилось знать, где и в какое время находится Баки. Он всячески старался не оставлять друга одного, что, конечно, не в пример раздражало последнего.
— Я взрослый человек, Стив, — устало говорил Баки. — Да, я калека. Но я не ребенок, Стиви. Я справлюсь.
«Нет, ты не справишься, — думал про себя Роджерс, упрямо поджимая губы. — Один — не справишься».
К тому времени, как Стив закончил готовить, Джеймс присоединился к нему на кухне, хрипло пробормотав «доброе утро». Стив кивнул головой, раскладывая омлет на две тарелки, и повернулся к сидящему за столом Барнсу, изо всех сил стараясь не смотреть на культю, безобразно торчащую из-под короткого рукава футболки. Пусть война забрала у Баки его обворожительные улыбки, пусть она забрала у него руку, Стив все равно был ей благодарен, что она оставила ему жизнь и вернула назад. В Бруклин. К Стиву.
Роджерс неуверенно улыбнулся и поставил тарелки на стол, с болью все-таки обратив внимание на то, как движется обрубок левой руки, когда Баки, забывшись, пытается пододвинуть к себе тарелку. Помрачнев, Барнс сцепляет челюсти и нарочито медленно тянется к тарелке правой рукой, перемещая ее ближе к себе. Стив отворачивается, делая вид, что заинтересован рисунком на обоях, часами, полосами света на стене, чем угодно. Это слабость, но он не может этого видеть.
— Как... Как спалось? — начинает разговор Стив не в силах больше играть в молчанку, которая обычно начиналась каждое утро и продолжалась до самого вечера, или иногда до самой ночи, когда Баки приходилось будить от очередного ночного кошмара, по иронии судьбы оказывавшегося воспоминанием. В такие моменты Джеймс не то чтобы говорил, он шептал различную бессмыслицу и горячо прижимался к нему, хватаясь за одежду пальцами одной руки.
— Нормально, — ровно ответил Баки, и уточнил: — Как всегда.
«Как всегда» в данном случае значило, что Джеймс не запомнил почти ничего из того, что ему снилось ночью. «Это какие-то обрывки, фразы, они ничего не значат», — признался тогда Баки, но Стив по глазам видел, что значат, и значат много, просто Барнс пока еще может с этим справляться.
— Не хочешь сегодня прогуляться по парку? — задавать этот вопрос не было уже абсолютно никакого смысла: из раза в раз, на протяжении двух месяцев, Стив получал один-единственный и самый логичный ответ: нет. Нет, Стив, не хочу. Нет, Стив, у меня есть дела. Нет, Стив... — Я хочу нарисовать тебя.
— Нет, Стив. Ты меня видел? — Баки дернул плечом. Левым. — Я калека. Люди не любят калек.
— Я люблю тебя, — не удержался Стив. — Не все ли равно на других людей?
Баки нахмурился и отвел взгляд на стены, смущенно покусывая губы.
— Я калека, Стив, — повторил он. — Не только физически, но и... Я не справлюсь.
— Не справишься, — кивнул Стив. — Один не справишься. Но мы сможем, — он потянулся к здоровой руке и накрыл пальцы узкой ладонью. — Мы все сможем. Вместе.
Баки медленно перевел задумчивый взгляд на Роджерса и осторожно кивнул. Стив радостно улыбнулся, будто только узнал для себя нечто важное. Улыбнулся и увидел, как та же улыбка отразилась в глазах Баки, пусть и не коснулась его губ. Пока не коснулась.
Возможно, когда-нибудь ему ответят «да».